Тысячи звёзд на предрассветном небосклоне мерцали, сопротивляясь медленно наползающему где-то там за горизонтом рассвету. Выгоревшая под дневным солнцем земля старалась остыть как можно больше, предвидя повторение дневного солнечного ада. Мы сидим вдвоём в небольшом окопчике, в дозоре. Сзади окопы, землянки, спящие ребята, впереди четыреста метров 'ничейной': Липкая сонливая дрёма лепит липкой лентой глаза, поговорить бы с ним, с напарником моим: только вот о чём мы с ним будем разговаривать, ума не приложу:
-'Шурави! Аскер!'- слышу его шёпот. Тоже, видать, спать хочет, не выдержал пытки молчанием.
-'Чего тебе, душара?'
-' Скажи, а почему шурави-Володя так нас не любит?'
В предрассветной полутьме медленно улыбаюсь. Ну ты и спросил, моджахед, от кого любви захотел, от Вовки, который Афган прошёл:
-'С чего ты взял, Ахмаджон? Нормально он к вам относится'.
-'Нет, Аскер, я чувствую! Я даже в бою стараюсь к нему спиной не становиться:'
-'Скажи, Ахмаджон, а за что ты его не любишь?'
Пауза несколько затягивается, потом, словно под давлением, нехотя, следует ответ.
-'Аскер: у меня два старших брата погибли на войне с шурави:'
-'А ты сам воевал, Ахмаджон?'
-'У нас не воевали только женщины:'
Неловкое молчание опять виснет между нами. Чёрт, кому в голову взбрело выставлять смешанные дозоры: раньше ходили только со своими, а тут: Хоть и по-русски здорово чешет, а вот разговор как-то не клеится,
-'Шурави:'- не выдерживает Ахмаджон -':скажи, а почему вы сюда приехали? Мы - афганцы, мусульмане, понятно, приехали помогать братьям по вере. А вы почему? Вы ведь в Бога-Ису верите, для вас мусульмане враги: Ты тоже в Бога - Ису веришь?'
-'Ахмаджон!'- шёпотом отвечаю я, улыбаясь в глубине души -'Джони! Хочешь, я тебе портрет моего Бога покажу?'.
-'Хочу!' - шорох подползающего афганца... В полутьме ещё не начавшегося рассвета я раскрываю измятый портмоне. Из обрамления чёрно-зелёного овала сотенной купюры, с загадочной улыбкой Джоконды под аккуратно завитыми буклями парика, на нас смотрит Джордж Вашингтон.
-'Тьфу!' - моджахед обиженно плюётся и отползает: опять гнетущая тишина. Обиделся, душара: Начинаю уже жалеть о своей неудачной шутке: А, нет, вроде опять что-то шепчет:
-'Шурави! Раз вы за нас, за мусульман, почему вы не хотите ислам принять? Аллах велик и милосерден, он простит вам ваши заблуждения:'
Ну вот, понесло: Хорошо хоть рассвет скоро. Спать: у нас будет ещё немного времени поспать, до того момента, когда пройдёт время завтрака и, словно по расписанию, начнётся стрельба: Скорей бы рассвет:

-'Отходим! Отходим!' - маленькая турецкая рация орёт по-русски и по-азербайджански, перекрывая окружающий нас шум и грохот, затем переходит на бормотание по-афгански. Да: действительно, лучше отходить, пока ещё больше не влипли. Лежащий рядом моджахед отрывает щеку от казалось-бы сросшегося с ней приклада РПК, улыбается мне коричневыми пеньками зубов и машет рукой назад. Отходи, мол, я прикрою: Не спорю, отхожу, тем более, что сейчас не до споров. Хорошо, чёрт возьми, сказано: 'отходим': это добрых двести метров по практически голой, высохшей степи.
Задыхаясь, вваливаюсь в наш окоп. Не успеваю поднять голову, как сверху, путаясь в своём длинном афганском балахоне, на меня сваливается один из 'борцов за веру'. Устраиваемся с ним на дне окопа, афганец смотрит на меня широко раскрытыми глазами, ошалело покачивает головой, словно говоря по-русски -'Ну ни хрена себе:'. Справа в окоп шлёпается ещё кто-то, слева ещё, вроде наш: ещё один, теперь моджахед: Улыбаясь сквозь ещё задыхающиеся от бега губы, протягиваю своему нежданному 'юбкастому' соседу размочаленную пачку 'Мальборо'. Покури, душара, успокойся:
Опять оживает рация: перекличка, потери: у нас, вроде все: нет, не все: нет Ахмаджона и Володи: Чёрт:
Минут через десять стрельба немного утихает, словно противник понимает всю бесполезность пустой траты боеприпасов по пустому брустверу, но вдруг разгорается с новой силой. Что-то шуршит сверху, потом в окоп сваливается ободранный, грязно-пыльный Ахмаджон, волоча за собой Володю. Вовкина грудь перемотана окровавленными обрывками длинной афганской 'юбки' Ахмаджона. Ещё в пылу боя, Джони приникает ухом к Вовкиной груди, шепчет что-то не по-русски, потом выскакивает на бруствер и, выкрикивая свои, непонятные мне ругательства, начинает всаживать из 'Калашникова': рожок: второй: Всем миром хватаем его за ноги и втаскиваем в окоп. Ахмаджон, увидев меня, кричит -'Аскер, доктора надо, доктора!', потом опять что-то на своём:

:Пыльный ветер лениво шевелит редкие кустики колючки, чудом растущие на серой, высушенной земле. Стоящая на бетонке массивная туша ИЛа устало свесила к земле могучие крылья, словно набираясь сил перед неблизким полётом до далёкого Кабула. Мы стоим на взлётном поле, российский офицер и афганский моджахед, и тягостное молчание, словно тогда, в окопе, висит между нами: Что мне сказать тебе, как поступить? Обнять на прощание, тебя, душмана: мне, потерявшему там, у вас, двоих друзей? Или просто повернуться и уйти, просто уйти: после тех дней в одной землянке, в одном окопе? Стоим, не сопротивляясь повисшему между нами молчанию: Вдруг Ахмаджон, порывшись в многочисленных складках своего балахона, вытягивает вперёд руку, сжатую в кулак и медленно разжимает его:
-'Аскер: знаешь, в наших семьях бывает много детей. Но когда у меня родится сын, я назову его - Валеддин. Я думаю, что Володя ТАМ будет рад:' На раскрывшейся ладони алюминиево блестел овальный жетон с надписью 'ВС СССР:'
Что мне сказать тебе: Прощай, родной мой душман! Душара ты чёртова: не могу я тебя ненавидеть: не могу не смотря ни на что. И пусть в далёком Кабуле родится и будет счастлив Валеддин - маленький афганский Володя:

На чужой нам обоим земле, на высохшем взлётном поле, рядом с бетонкой, не обращая внимания на погрузочную предполётную суматоху так и стояли обнявшись мы - российский офицер и афганский моджахед:

Суонг